Ничего лучше программ Леонида Парфенова с нашим телевидением так и не случилось. Разобраться в причинах парфеновской незаменимости мы попросили Андрея Лошака.
Попетляв по улочкам стародачного поселка, я наконец въезжаю на территорию парфеновских владений. Аккуратно расчищенная от снега дорога ведет на парковку. За соснами светится гирляндами фахверковый дом. Не хватает только надписи «Frohe Weihnachten!» и Санта-Клауса с мешком подарков. Главный опальный журналист России живет в рождественской открытке. Под ногами хозяина суетится пара уморительных бульдожек. Парфеновы завели их несколько лет назад. Дети выросли, а потребность о ком-то заботиться осталась. Пока хозяин после прогулки моет собакам лапы, жена Лена интересуется, сразу ли мы будем ужинать или сначала поговорим? Учитывая ее знаменитые на всю страну кулинарные таланты, хочется сразу и ужинать, и говорить, что мы в результате и делаем.
Я всегда поражался, как у Парфенова все правильно устроено. Какие бы ураганы ни бушевали на работе, дома его всегда ждал идеальный стопроцентный уют. Продуманный и прочный, как немецкий фахверк. Лена — великая жена, превратившая это некоторым образом в профессию. Да, завести бульдожек была, конечно, ее идея.
Мы вспоминаем, что последний раз я здесь был еще во времена «Зворыкина». Когда были «Намедни» и «Российская империя», поводов встречаться было намного больше. Парфенов измеряет жизнь своими проектами; не каждый может похвастаться наличием собственных единиц времени. О чем с ним ни заговори, через пять минут будет понятно, над чем он работает. Вот и сейчас, судя по рассказам о габардиновых пальто и Маленкове, я понимаю, что Леня пишет очередную книгу из серии «Намедни. Наша эра». Теперь это 1950-е.
Парфенов измеряет жизнь своими проектами; не каждый может похвастаться наличием собственных единиц времени.
При всех своих талантах он никогда не был блестящим интервьюером. Николай Картозия, когда-то шеф-редактор программы «Намедни», а ныне — президент медиахолдинга, говорит: «Лене не так интересно, что могут сказать люди, ему намного интереснее, что может сказать им он сам». Эта монологичность не из снобизма, а от природной переполненности. Ему только начинаешь что-то объяснять, а он уже все не только понял, но и сформулировал — и все это с какой-то моцартовской легкостью. На НТВ его называли «человек-стендап» — в том смысле, что говорит он как по писаному. Экранный Парфенов почти равен себе настоящему — редкий случай в таком лицемерном деле, как телевидение.
Из кабинета извлекается ворох исписанной бумаги вперемешку с фотографиями — да, Парфенов до сих пор пишет от руки.
Парфенов до сих пор пишет от руки.
«Смотри, глава “Мирный уют”». После войны совершенно перестали с этим бороться. Зажиточность возведена в главную частную советскую добродетель. Вот фикус, этажерка, кружевные салфеточки. Картинки на стенах. Вот иллюстрация, которой Аллилуева поразилась, приехав к отцу, когда он умирал уже. В последние годы он тоже понавесил у себя картинок. Она запомнила: фотография из «Огонька», где девочка кормит козленка. Чем жестче режим, тем сентиментальнее проявления. Какие лирические тенора при Сталине были...»
Тут Парфенов безо всякого перехода начинает петь — тихим, но очень лирическим тенором, продолжая раскладывать передо мной исписанные листочки: «Светит солнышко на небе ясное, Цветут сады, шумят поля. Россия вольная, страна прекрасная, Советский край, моя-а-а земля! Лемешев. Представляешь, вот из такой радиоточки раздается...»
Я Леню знаю почти двадцать лет, но к его удивительной манере общения так и не привык. Ему не нужен Google — он и так помнит все. Воспоминания, формулировки, цитаты, песни — и все это быстро, разными голосами, с бурной жестикуляцией. Парфенов не говорит, а фонтанирует, превращая речь в сложносочиненное, но неизменно блистательное стендап-шоу, от которого, правда, довольно быстро устаешь, как от слишком яркой лампы. Спрашиваю Лену: «Он вообще когда-нибудь был другой?» — «Нет, — отвечает она. — Каким он был, таким он и остался». — «Сомнительная похвала, — тут же отзывается Парфенов. — Ничего не забыл, ничего не узнал. Медведь, бурбон, монстр. Там быстро произносили. Это Андровская играла с Жаровым: «Ах медведь, бурбон, монстр?!» — «Да! Медведь, бурбон, монстр!»
Ему не нужен Google — он и так помнит все. Воспоминания, формулировки, цитаты, песни.
Садимся за стол. «Вот, базовое бургундское, — Леня откупоривает бутылку. — Покупается огромными партиями, чтоб скидка была».
Для любителей конкретики сообщаю: скидки начинаются со сто первой бутылки. Парфенов пьет красное как воду — без него, говорит, за едой ощущение сухомятки. Думаю, привязанность к вину еще и следствие его ядерного темперамента, с которым непросто жить в наших угрюмых широтах. Когда Егор Гайдар привез в подарок свою книгу об экономических реформах «Долгое время», Парфенов воскликнул: «Опять долгое время? Сколько же еще ждать, Егор Тимурович?» Гайдар ответил: «Кто ж виноват, что вы в своей вологодской деревне таким итальянцем родились?» Я бы даже сказал, сицилийцем. Выбор журналистики — это тоже, конечно, темперамент. В команде «Намедни» Парфенов был самым старшим — и самым юным. Ни у кого так не горели глаза, никто так не возбуждался от очередного инфоповода. И уже потом от него поджигались все мы. Увидев корреспондента с потухшими глазами, он говорил уже без всякого изящества: «Раздрачивать себя надо, касатик, раздрачивать. Или менять профессию».
Парфенов пьет красное как воду — без него, говорит, за едой ощущение сухомятки.
Лена объявляет, что в связи с тем, что они вдвоем только что совершили ударное гастрономическое путешествие по югу Франции, ужин будет диетическим. Баклажаны с тахиной и гранатом, кенийская фасоль, бургеры из кролика. Я уже не первый год слышу о кулинарном туризме четы Парфеновых. На два голоса они рассказывают о мировом чуде — датском поваре Рене Редзепи, придумавшем делать высокую кухню из северных продуктов: мхов, ягод, перловки, гороха.
«У меня единственное хобби — это еда и вино, — говорит Парфенов. — Это еще один способ познания мира. Я не люблю машины, не разбираюсь в них. И уже давно не модник. Купил вот сейчас во Франции костюм Paul Smith. Предыдущий был куплен года три назад для съемок «Глаза Божьего».
Я спрашиваю Парфенова про его далекую от мишленовских звезд родную деревню, куда он ездит по несколько раз в год.
«А там хорошо. Хутор, пять домов, и никому до тебя нет дела. Первое — идешь за водой. На окнах занавесок нет, все пять домов тебя видят. Выйдет на крыльцо Вася Королев, которого я с детства знаю, и скажет: «Здоров. Когда приехал-то?» — «Сегодня». — «К матке приехал-то?» — «А к кому еще». — «Когда назад-то?» — «Завтра». — «А... было приезжать?..» Все. Мы долго, содержательно поговорили. А что, нормально. Я его не замаю, он меня не замает. Сейчас жене Нине перескажет».
Когда Парфенов изображает Васю Королева, он комично пародирует вологодский акцент. Это один из его фирменных приемчиков, ошеломивший меня, когда я только пришел к нему работать. Это были времена программы «Намедни. Неполитические новости за неделю». Парфенов носил легкую небритость, очки без оправы и костюмы Trussardi, олицетворяя собой все самое снобское, богемное и столичное, что только можно было вообразить в середине 90-х. Я и подумать не мог, что этот денди, рассказывавший по телевизору о московском концептуализме и бельгийских дизайнерах, родом откуда-то из-под Вологды. Чуть позже останкинские старожилы поведают, что помнят времена, когда Парфенов приходил на работу в дешевом и очень китайском пуховике. Я пуховик не застал, тем удивительнее для меня было это карикатурное преображение в вологодского мужика. Однако настоящим шоком было впоследствии обнаружить, что на Русском Севере действительно так говорят. И оканье, и каша во рту, и вечно удивленная интонация — все оказалось правдой.
Парфенов носил легкую небритость, очки без оправы и костюмы Trussardi, олицетворяя собой все самое снобское, богемное и столичное, что только можно было вообразить в середине 90-х. Я и подумать не мог, что этот денди родом откуда-то из-под Вологды.
«Я всегда чувствую свое происхождение. Северный русский — для меня это очень важно. Это мое представление о России, о нашем характере, об этике и эстетике. Южнее Воронежа для меня — другие русские. Ну вот... Сморчки? Ты ел сморчки? Второй после трюфеля гриб, французы его “морель” называют».
Я никогда не успевал за стремительной мыслью Парфенова, а тут еще бургундское — его сицилийско-вологодский темперамент вино только разгоняет, я же начинаю еще сильнее притормаживать. Сморчки. При чем тут сморчки???
«Это самые первые грибы, которые вырастают в мае – обычно на старых просеках. Самые пахучие, особенно по свежести. Вообще грибным запахом невозможно надышаться. Бунину было восемнадцать, когда он написал:
Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной, Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной. И там дальше: И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном однотонным Гудит-поет в стволы ружья. Бунин же из совсем обедневшего дворянства, гимназии даже не окончил. Антоновские яблоки сушились у них прямо в доме, у нас и то не в доме мармелад сушится». — «Мармелад???» — «Мы много делаем сами. Кролики тоже наши, – говорит Лена. — Воспроизводим этот быт — задним числом».
Ко вкусу бургера из кролика добавились нотки уважения. Переход на быт старосветских помещиков произошел сравнительно недавно, во времена политической «Намедни» ничего этого не было. В гостиной стало еще больше всяких вологодских деревянных древностей: всевозможных сундуков, шифоньеров и прялок. Почти все они украшены львами — одновременно нелепыми и величественными. Очень земляки Парфенова любили изображать царя зверей — при том, что живьем его никогда не видели.
Разговор заходит о последнем фильме Парфенова «Цвет нации» — его самом прямом и горьком высказывании на тему двух Россий, той и этой. Вроде бы частная история о фотографе Прокудине-Горском, сделавшем более тысячи цветных снимков разных уголков империи, оказалась идеальным поводом для обобщения давней мысли Парфенова. Имперская Россия — это Атлантида, исчезнувшая в XX веке безвозвратно. Весь фильм построен на простом приеме — «до» и «после». Вот фотография Прокудина-Горского, а вот та же точка съемки в наше время. Совмещаем. Совпадений не найдено — что и требовалось доказать. Одна вещь при совмещении поражает особенно: старые русские города зарастают деревьями, природа забирает обратно то, что когда-то у нее было отвоевано человеком.
«А ты сам ощущаешь внутреннюю связь с той Россией?» — «По советским меркам я — правнук кулака. Все, что ты видишь из обстановки, — это родное, но не свое. В этой зыбке меня не качали, и всего, что я теперь поразвесил, у меня не было. А свое — это две зеленые папочки, в которых ксероксы документов о раскулачивании и последующем расстреле. Нас в 1931-м раскулачили, а в 1937-м еще все-таки и пришибли прадеда моего, в доме которого родился мой отец в деревне. В реквизированном доме моем был суд советский, который следующих карал. Хотя, конечно, это я пытаюсь задним числом достраивать. С той Россией мы, кроме книг, не связаны почти ничем, все-таки семьдесят лет — это огромный разрыв, в первые десятилетия еще и нарочно углублявшийся. Все, что мы можем рассказывать: мой дед видал, как царь едал».
Эту мысль я неоднократно слышал от Парфенова во время съемок «Истории Российской империи», когда мы исколесили полстраны. Обнаружить связь времен в безликих и очень советских городах было действительно трудно. Как-то мы купили в баре гостиницы что-то выпить, и сквозь грохочущую музыку Парфенов прочитал старые стихи Кибирова про запах родины — до сих пор универсальные в любой ее точке:
Пахнет дело мое керосином, Керосинкой, сторонкой родной, Пахнет «Шипром», как бритый мужчина, И как женщина — «Красной Москвой», <...> Заскорузлой подмышкой мундира И гостиницей в Йошкар-Оле, И соляркою, и комбижиром В феврале на холодной заре... Непонятно, чего в этих стихах больше: отвращения или любви, но отношение Парфенова к советской родине они определенно передавали. И чем глубже он погружался в русскую историю: «Живой Пушкин», «Империя», «Птица-Гоголь», «Глаз Божий», — тем, кажется, меньше видел связи этой России с той, дореволюционной. Но нигде еще Парфенов не проговаривал это так буквально, как в «Цвете нации», на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где был похоронен Прокудин-Горский, как и тысячи других белоэмигрантов: «Ходишь, читаешь, как письмена майя, — Святой Анны первой степени ордена кавалер, статский советник, князь, ротмистр... Нет той цивилизации, которая так оценивала вклад в себя, — и непонятен итог жизни, если он подведен такой надписью. Были древние греки, а нынешние не от них, и египтяне, и вот мы, нынешние русские, — не от этих. Случился разрыв цивилизаций — и они для нас древняя Россия, мы не от нее, а от советской...»
Мы плавно сворачиваем на одну из важнейших тем в творчестве Парфенова. Давно еще прочитал в каком-то модном глянце, что своими «Старыми песнями о главном» он пробудил к жизни злых духов советской ностальгии. Я долго не мог разобраться, почему рафинированный Парфенов, у которого с властью всегда были прежде всего стилистические разногласия, питает эту извращенную страсть к советскому масскульту. В длительных командировках это было отдельным испытанием. Едем на машине в Зандам снимать домик Петра Великого, вокруг тюльпаны и ветряные мельницы, а с заднего сиденья раздается: «Мы — дети Галактики, / Но самое главное...» Потом понял: дело не во вкусе, а в трепетном отношении к собственному прошлому. «А другого у нас не было», — любит повторять Парфенов. Рассказывая о «Старых песнях», он превращается то в Лайму Вайкуле, то в Майю Кристалинскую, пока наконец не произносит главное: «Есть одно великое определение Жванецкого: ничего я не помню, я забыть не могу. Я искренне не понимаю, как можно забыть «Отломи кусочек крайний самой грустной из планет...»
Почему рафинированный Парфенов, у которого с властью всегда были прежде всего стилистические разногласия, питает эту извращенную страсть к советскому масскульту?
«Ты сам внутренне как к этому относишься? Ты это любишь?» — «Тут все вместе. Я ценю лучшее время моих родителей. Когда мама молодая и отец живой. Я помню «Огонек» на 9 мая 1965 года. Двадцатилетие Победы. Я у деда с бабушкой сижу на полу. Мне пять лет четыре месяца. Поднимается маршал Чуйков и говорит, что сейчас прозвучит любимая песня фронтовиков. Выходит Бернес и поет «Враги сожгли родную хату». А любимую песню все эти двадцать лет запрещали — ну как это «Куда теперь пойти солдату»? Пусть к парторгу колхоза идет. «И на груди его светилась медаль за город Будапешт...» Исаковский и сам не знал, чего он написал. Боженька водил его рукой, выводя самые антиимпериалистические строки в истории советской военной поэзии. На месте смоленского дома — пепелище, зато Будапешт наш. Бернес поет это живьем. Я под самым телевизором сижу, сзади, за праздничным столом, — полная тишина, ничего не звякает, а там выпившие. И потом — жаркие аплодисменты. Понятно, что мы тоже хлопаем. Никакой другой мысли, только чтобы это было еще раз. И он начинает петь второй раз. Представляешь? В живом эфире. Среди этой приглашенной публики. Он спел два раза! Я тогда сидел и сжимал кулачки, чтоб не разреветься».
Лена приносит к чаю мармелад. Тот самый. Мы снова говорим о еде. Парфеновы рассказывают о том, как французы защищают бургундское вино и как мы ничего своего не ценим, а ведь у нас есть и вологодское масло, и тамбовский окорок, и холмогорская треска. «Чем севернее треска, тем жирнее, — говорит Лена. — Главный недостаток обычной трески в том, что она суховата». Парфенов подхватывает: «Не кажется ли вам, Пульхерия Ивановна, что эта каша несколько суховата?» — «А вы положите побольше масла или вот этого соусу с грибками, она и помягчает... А вот еще пирожки, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею». — «Да, — несколько зардевшись, говорил Афанасий Иванович. — Я их очень люблю. Они мягкие и немножко кисленькие». Леня и Лена смеются, и хотя на старосветских помещиков они не похожи, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать им что-то сентиментальное.
Андрей ЛОШАК, GQ [3]